Приветствую тебя мой, дорогой читатель, на блоге «Жизнь и философия»!
Соратник Марата, знаменитый оратор Франции 18 века, о котором можно сказать, что это типичный представитель таких ораторов, слащавая и однообразная напыщенность речей которых вовсе не вяжется с их насильственной и жестокой политикой. Это человек, по мнению Кабанес О., которому революция дала наивысшую власть и наихудшую долю.*
* Кабанес О. и Насс Л. "Революционный невроз", издательство Д. Ф. Коморского, СПб., 1906 г.
Годы его жизни 1758-1794.
Как нельзя лучше, ораторское искусство Робеспьера охарактеризовал известный историк Французской революции Олар А.:*
* Олар А. Ораторы революции.М.1907,стр. 328-331.
"Провинциальный академик, Робеспьер был приучен к тому, чтобы его талант писателя и оратора вызывал аплодисменты, и к своим ученическим наградам он, согласно моде того времени, прибавил еще лавры, которых он удостоился на различных литературных конкурсах.
1783 год был в этом отношении памятным в его жизни: в этом году академия г. Арраса приняла его в свои члены, а академия г. Метца увенчала его за сочинение об ответственности родителей за преступления детей, в котором имеются уже некоторые из формул, неоднократно повторенных им в Конвенте. В 1785 г. академия г. Амьена присуждает ему лишь вторую премию за сочинение о поэте Грессе. Этот полууспех побудил его приберегать свои произведения для аррасской академии. Он стал постоянным и любимым оратором последней, а скоро был избран и председателем ее.
На этой мирной трибуне он развил свои способности к торжественному красноречию, произнося длинные речи всегда на темы о естественном праве и морали и излагая свои мысли легким несколько вялым, несколько цветистым слогом.
Являясь слабым отражением Руссо, речи эти составлены правильно, хорошо, на классический, почти школьный манер. Здесь он усвоил привычку обобщать, диссертировать, не считаясь с данным временем, и превозносить вечные принципы. Хорошо писать и хорошо говорить - вот его постоянная забота.
В его переписке чувствуется та же усердная работа, что в его академических сочинениях, и шутит он как то старательно, педантично. Благодаря одну барышню, приславшую ему чижей, он пишет с напряжением:
«Они очень красивые; мы ожидали, что, будучи воспитаны Вами, они окажутся более спокойными и более ручными, чем все чижи. Каково же было наше удивление, когда при приближении нашем к клетке, они с такой стремительностью стали цепляться за прутья, что можно было опасаться за их жизнь! И они то же самое проделывают каждый раз, когда замечают кормящую их руку. По какой же системе Вы их воспитывали и откуда у них этот дикий характер?.. Не должно ли было лицо, подобное Вашему, легко приучить их к людским лицам? Или же, зная ваше лицо, они не могут переносить других?»
Он даже свои обыденные письма пишет как будто для литературных конкурсов.
Понятно теперь, как велико должно было быть его разочарование, когда прекрасный стиль его, столь оцененный в провинции, доставил ему в Генеральных Штатах успех шута. Газеты действовали заодно с депутатами, и когда убедились в его чрезмерной обидчивости и болезненном самолюбии, то он стал мишенью, в которую все целились.
- Его имя коверкали или же, чтобы еще больнее уязвить его, его совсем не называли, глухо говоря о нем: один член или один депутат общин, и его лишали даже утешительной возможности познакомить со своей прозой избирателей своих.
- Обыкновенно его речи резюмировали в нескольких строках, а иногда и совсем не упоминали о них, и когда, выступив на трибуне, он на следующий день искал своей речи в газете Барера или Le Hedey, то он находил все речи, кроме своей.
Литературное злопамятство живуче; его же было неумолимым и вечным. Он больше не смеялся, лицо его приняло неизменно мрачное выражение; его не приняли всерьез, - так он постарается упрочиться трагизмом. Ужасом, который он внушал, он добьется в Париже тех аплодисментов, которыми его награждали в Аррасе. Над ним безжалостно издевались, но наступит момент, когда не посмеют не аплодировать ему...
Вот, по нашему мнению, объяснение той жестокой горечи, которую проявил Робеспьер. Унижения, которым он подвергался как литератор, печально отразились на нем, как на ораторе и политическом деятеле. Ему недоставало того добродушия, которое придавало очарование Мирабо, Казалесу, Дантону. Встреченный свистками, он остался недоверчивым и подозрительным даже в моменты своих наибольших ораторских успехов.
Но весь ли это Робеспьер? Были ли его политика и его красноречие лишь реваншем глубоко оскорбленного литературного самолюбия?
Этот замечательный человек имел, конечно, иные виды, иные стремления. Та черта, которую мы объяснили, была лишь показной стороной его характера. На ней надо было, однако, остановиться, так как оратор является обыкновенно лишь тем, чем он кажется, так как даже непроизвольное выражение рта играет роль в его красноречии, так как на трибуне внутренний человек неизвестен и о нем судят лишь по тому, что является внешним.
Был ли он действительно смешным при своих дебютах?
Газеты дают о нем в ту пору мало подробностей, а авторы мемуаров, в большинстве случаев писавшие их после того, как они пережили внушенный им ужас, мстительно пристрастны и искажают свои первые впечатления. Вопреки своей воле, они представляют его каким-то чудовищем с плутовским лицом.
«Я два раза беседовал с Робеспьером, - пишет Этьен Дюмон; - он имел зловещий вид, не глядел прямо да постоянно и как-то неприятно мигал глазами».
Мы напрасно стали бы искать у современников правильного и верного воспоминания о начинавшем свою политическую карьеру Робеспьере. Несомненно лишь то, что ему пришлось завоевать себе место и что оратором он стал среди самых обескураживающих трудностей. Это было для него прекрасной школой: он освободился в ней от приемов и стиля аррасского академика; вынужденный следить за собой и исправлять себя, он стал в конце концов находить точное, действующее на слушателей выражение. Насмешки его врагов не позволяли ему слишком легко довольствоваться собой. Он, по собственному его признанию, «бывший робким, как ребенок, трепетавший всегда при приближении к трибуне и перестававший чувствовать себя, когда он начинал говорить», он скоро набрался храбрости, выработал себе собственную манеру, которой он совершенно овладел в последние месяцы Учредительного Собрания. Его коллеги были под влиянием Монтескьё, его же вдохновителем, как в содержании, так и в форме, был Руссо. Он на трибуне Учредительного Собрания говорит уже языком Конвента и выражает в 1790 г. идеи 1793 г."
На этом пока все. До новых встреч на страницах блога http://rithelp.ru/!
